Не одной критикой и прозой едины! Предлагаем Вам познакомиться со стихами хорошего друга Лепорта – Максима Максимчука.
***
Ты возвращаешься в знакомые места
Не из причин тоски, но чтобы обнаружить,
Насколько изменился. Но сперва, устав
С дороги, голоден, заказываешь ужин
В какой-то забегаловке, находишь кров;
Бредёшь, с воспоминаний удаляя накипь,
По городку, встречаешь местных — жён и вдов
И проч. Безжизненные горы цвета хаки
Вдали стыдливо снегом прикрывают плешь, —
Ландшафт, казавшийся когда-то грандиозным,
Теперь не очень. Поворачиваешь меж
Домов, кивнув с театра выпорхнувшим бонзам.
Понять, насколько изменился ты, твой шаг,
Осанка — можно лишь на фоне неизменном,
Короче говоря, необходим масштаб,
Мерило, циркуля стабильное колено.
Ты уж не чувствуешь дыхания божеств,
Как ни Единого, так и ни одного из.
Мальчишка из окна шлёт непристойный жест.
И на окраине, как Бог, проходит поезд.
Ты возвращаешься, как в Рим легионер
С забытых всеми гарнизонов, без триумфа,
Отвыкшим от цивилизованных манер;
Тебя встречает атрий, вещи: стол и тумба.
Снаружи дождь да сырость. Допивает воск
Свеча. В конце тебя подводит память. Томно.
И тихо. Зябнут пальцы и заложен нос.
Ищи наощупь «я» в одной из тёмных комнат.
***
ОСЕНЬ В ПРОВИНЦИИ
I
В провинции остались соглядатаи
небес и облаков, неторопливо
вверху ползущих в никуда, куда-то ли,
подобно жизни дольней и сонливой.
В рассветных сумерках, стыдясь, тут улица
лежит, туманами полуодета;
дома, угрюмо громоздясь, сутулятся
надгробиями стынущими — лету.
II
Куда ни ставь в провинции предмет
и воротись, коль хочешь, чрез полгода,
вокруг него — столице не в пример, —
изменится как максимум погода;
да только пыль своё распространит
по комнате владение обширней,
и время в вечность, словно в кристаллит,
предметы закуёт, незримой ширмой
подёрнув. Человек тогда, придя,
как плату за отсутствие — смущенье
почувствовав, замрёт у фонаря, —
что в целом здесь зовётся в о з в р а щ е н ь е м.
***
Росою бы мне выпасть, чтобы пепел
впитал меня.
Новалис. «Гимны к ночи»
Последняя листва стремится
сквозь запустенье ноября.
Слепая месяца кошница
плывёт в туманные моря
и светит мне. Стезёю рваной
единствен путь со всех концов
земли: я тороплюсь в те страны,
где птицы помнят твоё лицо.
Бушуя, полноводны реки
там поворачивают вспять,
сквозь неба лунного прорехи
текут. И по небу ступать
привыкли боги вместе с нами,
где звёзды — золотых тельцов
стада. Бреду, овеян снами,
и птицы помнят твоё лицо.
В тревоге мир и снова, снова
порывы ветра, веток стук
и темень вечера глухого.
И тополя их голых рук
окостенелыми перстами
у неба требуют кольцо.
Я снова возвращаюсь в страны,
где птицы помнят моё лицо.
***
I shall be telling this with a sigh…
R. Frost
Африканский мальчишка оглядывается. Глядит
В точности сурикат, чьи глаза наполнены жидкой
Ностальгией тропической ночи, сонной, как кит.
Путь на Восток оказался кошмарной ошибкой.
Потому и старик, потерявший в конце и слух,
Что поведает о миражах и фата-морганах
Тому, кто впустую прошёл столько вёрст и на сук
Вторкнул лживые карты, скомканные в карманах;
Ненароком заметил, что старый и пыльный портрет
Над столом, облиняв, оказался дешёвой подделкой;
Настоящая западня затаилась — в тебе.
Такова участь тех, кто предвзятой магнитной стрелкой
Попытался нарушить законы времени, но
Ищет отныне покой под случайной крышей,
В выщербленное зеркало вглядываясь, как в окно,
Вспоминает о брошенной родине, доме, пишет:
«Экспедиция отобрала остаток сил,
Четверть года в пустыне, то, во что я верил.
Когда трое скончались от оспы, я сообразил,
Что по-настоящему меня один влёк только Север».
Благословляя всё то, что скитальцу привьют
Его скитанья, закат разгорался домной.
Налетевшая буря тревоге даёт приют
На помнящих благополучие лицах бездомных.
Прогоняя прохожих с цветочного рынка на три
Стороны света, ветер приходит в город,
Возбуждает людские возгласы, птичий шорох.
…Ветер приходит с пустыни и треплет шатры.
***
Господь знал наперед все слова их молитвы,
Упованья, неврозы, ночные страхи;
Сам вложил им желанье иметь ребёнка;
Знал ошибки в коде его программы;
И помог ей с подбором вечернего платья.
Сбросив гнет напряженной рабочей недели,
Пятничным вечером Он угощал их
Безобидной вегетарианскою кухней
В ресторанчике — Им же введенном в моду —
В исторической части города, ими
Облюбованного для спокойной жизни.
В исхудалые руки дорожных рабочих
Вселил леность, а в сердце чиновника — алчность.
По дороге домой сквозь участок леса
Их серенький ауди собственноручно
Под откос запустил, как ребёнок игрушку,
Ребёнок упрямый и своенравный.
Сам, немного спустя, когда задождило,
Написал в протоколе: «Никто не выжил».
***
Коль скоро в разрежённой атмосфере марсоход
в беззвучии ползёт по светлой кромке Марса;
когда двуногий и в такую даль добрался,
вздыхаю с облегченьем, истый доброхот,
благословляя ту космическую скорость,
с которой завтра вытекает во вчера.
В ночи из сердца ойкумены одинокость
свою (небесную оглядывая рать,
безмолвию межзвёздного пространства внемля)
твержу — её алгебраическая сумма
сравнима лишь с сиротством нового Колумба,
с такого далека глядящего на Землю.
***
ОПИСАНИЕ
Изведав человеческую участь, ты —
чья плоть объяла первобытного Эреба
мрак, — божество извечной пустоты, тщеты,
глядишь, вскормлённый ртутным безучастным небом
(твой тёмный взор — иная сторона Луны),
на отчуждённый мир, как врубелевский демон.
Лишь всеблагая Ночь к тебе нежна. Полны
усталые глаза созвездий кистей спелых.
И полевых цветов склонённые чалмы,
глотая траурную горечь, онемело
шепнут: «Полуживой, что жизнь тебе? Что мы?
И до всего живого что тебе за дело?»
***
ПОЭМА ЛИЗЕРГИНОВОЙ КИСЛОТЫ
Это был настоящий взрыв чувств,
и мир превратился в цветной поток,
вытекающий из небес,
клокоча,
проникающий в органы чувств
выплёскивающийся из затылка
обратно в небеса.
Мир как перевёрнутая арка,
чья основа
лежит на твоём сознании.
И не странно, что из моей головы выпало то,
что можно было бы обозначить
понятиями
«вчера» или «завтра» —
Пароксизм carpe diem‘а.
Цыгане бродят по склонам,
по бёдрам черничных гор,
и мне радостно оттого,
что человечество по-прежнему так юно.
Я отношусь ко всему здесь, как к кровным братьям
и милым сёстрам
как к внутренней части себя
как к своему сердцу:
как по собственной коже,
хожу по земле.
Цветы и травы зажглись новогодней гирляндой:
фиолетовый красный жёлтый синий.
Боже, как я не видел раньше
такого разнообразия цветов?
И я не чувствовал угрожающего ничего
в переменах этой погоды,
в ударах грома
дождь и ветер, зной, и тень, и солнце
сменяли друг друга в могучем танце
антропоморфной природы.
Промокнув, я не чувствовал себя неуютно,
ибо снаружи меня
внутри меня
та же жидкость та же
вода.
И губы мои целовали листья,
И шептали нежно.
Нечто подобное я вспоминаю из детства —
когда не ощущаешь никакой
непреодолимой оболочки
грани
между собой
и окружающим
и не чувствуешь
ни греха
ни вины
ни грешного молока
материнской груди
Ибо душа готова
абсорбировать мироздание.
И я слышу:
Do
Do You
Do You Be? —
Где-то внутри
шевельнулся ответ
на вопрос Мередит Монк.
***
СОНЕТ
Хто ти — над берегів клекоче Ехо, —
без мудреців, без громадянства, без
книжок, скляних тенет, хто так далеко
крізь ліс вологий в сутінках себе
привів на цей пустоширокий берег,
хто ти — озерне оглядаєш дно?
Ховає товщу сизе полотно,
над ним холоне мокра мла, а перед
очима, попри порухи гладіні,
у тишині, як сон, тривожні і
крихкі свинцеві виникають тіні.
Заради спокою, коли борвій
і брижі не розгладити руками,
все що лишається — жбурнути камінь.
Автор Максим Максимчук.
